Юбилеи 2024 года

130 лет
Освящение храма на русском подворье в Яффо 


Храм св. апостола Петра и праведной Тавифы на русском участке в Яффо. П.В. Платонов

130 лет
Кончина архимандрита Антонина (Капустина)

Архимандрит Антонин (Капустин) - начальник Русской Духовной Миссии в Иерусалиме


Антонин Капустин — основатель «Русской Палестины». А. Михайлова


155 лет
Освящение храма св.мц. царицы Александры в Иерусалиме


История здания Русской Духовной Миссии в Иерусалиме с домовым храмом св. мученицы Александры. П. В. Платонов

 

190 лет

Юбилей Василия Хитрово - инициатора создания ИППО

Памяти старого паломника почетного члена и секретаря Императорского Православного Палестинского Общества Василия Николаевича Хитрово + 5 мая 1903 г. И. К. Лабутин

Памяти основателя Палестинского общества. Некрополь Никольского кладбища Александро-Невской лавры. Л. И. Соколова

В. Н. Хитрово — основатель Императорского Православного Палестинского Общества. Н. Н. Лисовой


95 лет
Кончина почетного члена ИППО Алексея Дмитриевского

Алексей Афанасьевич Дмитриевский. Н. Н. Лисовой

135 лет
Кончина благотворителя Святой Земли Александра Казанцева 

Соликамский член Императорского Православного Палестинского Общества Александр Рязанцев и русский благовестник на Елеоне. Л.Н. Блинова

 

Информационные партнеры

Россия в красках: история, православие и русская эмиграция

 

Православный поклонник на Святой Земле. Святая Земля и паломничество: история и современность
Россия и Христианский Восток: история, наука, культура




Главная / Проекты / Лекторий / Лекции во временном офисе Иерусалимского отделения ИППО с 15 февраля 2006 по 8 августа 2007 года / Полный список лекций, проведенных во временном офисе Иерусалимского отделения ИППО / Лекция 3-я. Творчество писательницы Лидии Алексеевны Чарской. «Институтки» Лидии Чарской Versus «маленькие женщины» Луизы Мэй Олкотт. Елена Трофимова

Лекция 3-я

Творчество писательницы Лидии Алексеевны Чарской

 
В воскресный день 12 марта 2006 года, в офисе Иерусалимского отделения ИППО состоялась лекция на тему творчеста известной писательницы Лидии Алексеевны Чарской. С лекцией выступила Елена Ивановна Трофимова - литературовед, член Союза писателей Москвы, преподаватель МГУ (кафедра культурологии), главный редактор научно-литературного альманаха по гендерным исследованиям «Преображение». Елена имеет более 130 российских и зарубежных публикаций в книгах, сборниках: «Творчество Александры Марининой как отражение современной российской ментальности» (ИНИОН РАН), «Женщина. Гендер. Культура» (МЦГИ РАН), «Чего хочет женщина...», «Женский дискурс в литературном процессе России» (Компакт-диск, 2002), «Элита и массы», и др. В словарях и энциклопедиях: «Русские писатели 20 века», «Энциклопедия литературных терминов», «Dictionary of Russian Women Writers», и др. В журналах и других изданиях: «Общественные науки и современность», «Филологические науки», «Вопросы литературы», «Знамя» и др.
 
В ближайшее время готовится к изданию книга Елены Трофимовой Лидия Чарская "За что?" о творчестве писательницы Лидии Алексеевны Чарской. Это первая часть трилогии "Моя жизнь о себе самой".
 
 
Елена Трофимова
(Москва)
 
«ИНСТИТУТКИ» ЛИДИИ ЧАРСКОЙ VERSUS «МАЛЕНЬКИЕ ЖЕНЩИНЫ» ЛУИЗЫ МЭЙ ОЛКОТТ
 
Что подтолкнуло меня выбрать для сравнения и описания эти две фигуры литературного мира? Прежде всего, то, что обе писательницы описывали женские судьбы, жизнь девочки-девушки-женщины, тем самым воздействуя на гендерные стереотипы в общественном сознании, но, не в последнюю очередь, и то, что обе имели необычайный писательский успех и огромную популярность.
Американская писательница Луиза Мэй Олкотт (1832-1888) и её русская коллега Лидия Чарская (1875-1937), хотя и не совсем совпадают хронологически, тем не менее имеют много общего. Это и принадлежность к одной исторической эпохе, которая охватывала период от Великой Французской революции до Первой мировой войны. Это и определённое философское и стилистическое единство, сочетавшее позднеромантические традиции с позитивистскими идеями. Это, наконец, и экзистенциональное ощущение себя частью огромной страны, простирающейся от океана до океана. Объединяет Олкотт и Чарскую и то, что можно условно назвать литературной пассионарностью. Вопреки патриархатному традиционализму, с подозрением относящемуся к женскому творчеству, они сумели не только преодолеть эти предубеждения социума, но и стать яркими представительницами национальных литератур. Всё это создавало некий общий фон, который влиял на трактовку событий и персонажей литературных текстов Чарской и Олкотт, делая при этом более очевидными разницу их гендерных предпочтений.
 
Они обе в своих произведениях ставят вопрос, который и сегодня является весьма актуальным в этой проблематике, а именно: как должна репрезентировать себя женщина в современном обществе, каким традициям надобно следовать, а какие – преодолевать, до каких границ распространяется женская свобода, и в чём сия заключается. И, наконец, каково иерархическое соотношение мира мужчин и мира женщин. Конечно, и Олкотт и Чарская пытаются на это ответить не впрямую, а через сюжетный и образный строй произведений, показываю внутреннюю и внешнюю эволюцию своих героинь.
 
Обе писательницы обращаются практически к одной и той же фабуле - история взросления девушек, превращение их в молодых женщин. Тема для литературы  весьма благодатная, поскольку это очень сложный, эмоционально насыщенный и биологически конфликтный возрастной промежуток – время, когда формируются характеры, утрачиваются детские иллюзии, приобретаются новые взгляды. Однако фабульная близость ещё рельефнее выявляет национальные и культурные различия юных героинь.
 
Персонажи повестей Луизы Олкотт («Маленькие женщины» и «Хорошие жены») воплощают типажи новоанглийского ареала американской культуры середины XIX века. Здесь философия, во многом связанная с деятельностью влиятельного философа-трансценденталиста и литератора Р.У.Эмерсона, соединяла тенденции европейского романтизма с наследием различных течений американского протестантизма. Кстати, семья Олкотт была связана с кружком Эмерсона, тем более, что проживали они рядом, в пригороде Бостона, Конкорде. Интересен и другой факт – отец Луизы, Г.Олкотт, был близким знакомым и единомышленником Елены Блаватской, с которой они создали в США в 1875г. Теософское общество. Пантеизм у трансценденталистов сочетался с программным антропоцентризмом, то есть вся творческая активность жизни передавалась человеку, а Бог мыслился лишь как некий безличностный и повсюду разлитый универсум, или Сверхдуша. В эссе «Доверие к себе» (1841г.) Эмерсон так выразил эту тенденцию: « …Для меня священными могут быть лишь одни законы – те, что диктует мне моя природа. Добро и зло – не более чем пустые слова, которые не составит ни малейшего труда приложить к чему угодно; правильно только то, что отвечает моему складу, неверно – всё, что ему противно» (ЭМЕРСОН 1986:36). Очевидно, что жёсткий тезис кальвинистского предопределения смягчался, Богом назначался всякий человек, а жизненный, материальный успех его деятельности оставался важнейшим показателем гармонизации, связующей человека с Универсальным Разумом. Так через антропоцентризм в новоанглийской философии середины XIX века вырабатывались принципы прагматизма, того  течения, что и станет господствующим принципом американской идеологии.
 
Иллюстрацией подобного «прикладного» подхода может служить эпизод, когда одна из героинь повестей («Хорошие жены»), Джо, узнает от незнакомого паренька о такой стороне писательской деятельности как хорошие заработки.
 
«“И ты говоришь, что она хорошо зарабатывает на таких историях?” – Джо с большим почтением взглянула <…> на густо усеявшие страницу восклицательные знаки.
 
“Ещё бы! Она знает, что людям нравится, и ей хорошо платят за то, что она пишет”» (ОЛКОТТ 1998:298).
Такие сентенции были бы невозможны для положительного персонажа русской литературы, обращённой к юношеству и молодёжи. Если американская прагматика нацелена на хорошее обустройство в жизни, то для русского менталитета важным был поиск истины. Вот как трактуется аналогичная по сути ситуация в повести Чарской «Дурнушка». Героиня повести приносит свою рукопись в редакцию толстого литературного журнала, и её принимают на “ура”. После серии комплиментов редактор переходит к материальной стороне издания. «“Мы платим по восемьдесят рублей за печатный лист. Эти условия могут вас удовлетворить?..”  – “Мне не надо гонорара”, - произнесла я, мучительно краснея. – “Я богата, отдайте мой гонорар нуждающимся”. – “Этого нельзя, - улыбнулся в свою очередь старик-редактор… - Вы можете сделать это сами, но редакция не смеет эксплуатировать своих сотрудников”. – “Хорошо”, - прервала я его, тут же решив вырученные деньги отдать моим бедным» (ЧАРСКАЯ [до 1917]:17).
 
Разнонаправленность поисков этических и поведенческих основ у «маленьких женщин» Олкотт и «институток» Чарской очевидна: хотя и те и другие исходят из христианского наследия, в качестве основания американки избирают десять заповедей Христовых, то есть то, что призвано регулировать активность человека в земном, дольнем мире. Для их русских сверстниц более важными представляются духовные аспекты их поступков, отражение пути человека в небесном, горнем мире. Они как бы разделяют земную, вещную сторону бытия и её воздействие на идеальную, духовную субстанцию каждого человека. Это, между прочим, выявляется не только при сюжетном анализе текстов, но и при формально лингвистическом их сравнении. Например, в повестях Олкотт редко встречается апелляции к душе, в лучшем случае – как к психологическому состоянию персонажа. В то же время у Чарской, например, в повести «За что?», «душевная», сущностная интерпретация тех или иных ситуаций весьма частотна, а вариации слова душа встречаются, по моим подсчетам, не менее 40 раз. Да и сам эпиграф к повести акцентирует этот аспект, начинаясь словами «Эту повесть детской души посвящаю отцу и другу» (ЧАРСКАЯ 1911:3). Характерен по своей душевной тональности и диалог начинающей писательницы Наташи Горяниной из повести «Дурнушка» со своим мужем, Сергеем. Она очень расстроена творческой неудачей, последовавшей, после шумного успеха первой публикации, и ей кажется, что это повредило ей в глазах мужа, может уничтожить их любовь и взаимопонимание. На что Водов отвечает ей: «Пойми, Наташа, не таланта искал я в тебе, а твою душу, твою добрую, чуткую душу… Её-то я и угадал в тебе с первой встречи, к ней-то я и привязался» (ЧАРСКАЯ [до 1917]:80).
 
Эта семейная ситуация заставляет вспомнить о нравственно тяжёлом моменте, который возник в отношениях между Мег, одной из маленьких «хороших жен» повести Л.Олкотт, и её мужем Джоном. Мег позволила себе немалый перерасход семейного бюджета, купив шёлковую материю для вечернего платья. Когда же пришёл момент отчёта перед мужем за свои траты, она поняла свою ошибку – ведь люди они были небогатые, и более того, под угрозой оказалось приобретение нового зимнего пальто для Джона. Однако удивляет не столько факт самих её переживаний и раскаяния, сколько глубина и трагизм этих ощущений. Сердце Мег «замирает», она чувствует, что «боится мужа», ей кажется, что он уже «разоблачил её ужасные поступки» и особенно тот, что «тяжким грузом, лежит теперь на её совести». Она думает «с содроганием» о «кошмарных 50-ти долларах», говорит с мужем «с растущей тревогой» и т.д. (ОЛКОТТ 1998:314-315). И весь этот набор алармистских терминов на одной странице текста! Хотя конфликт разрешился вроде бы безболезненно: Мег быстро и удачно, не уронив своего достоинства, перепродала материю подруге, Джон её простил и «лицо его перестало каменеть», ему купили пальто, но тем не менее, униженное положение женщины, её прямая и не скрываемая материальная зависимость от главы семьи, ощущение себя в качестве подконтрольного субъекта, роль мужчины как воспитателя и верховного судии её поступков очевидно говорят о вопиющем гендерном неравенстве в американском обществе середины-конца XIX в. Стоит обратить внимание и на наличие священного ужаса перед властью денег, который усиливал ощущение вины и отчаяния, заставляя Мег впадать в глубочайший нервный стресс, ведь Джон «доверял ей не только своё счастье, но и то, что мужчины ценят больше, - свои деньги» (ОЛКОТТ 1998:313).
 
В русской литературе нелегко обнаружить такого рода сюжеты в их положительной интерпретации. И дело не в том, что в России не было бедности, расчётливых людей, жён-мотовок и требовательных к материальной стороне жизни мужей. Просто тема мелкого финансового конфликта не актуализировалась в культурном пространстве столь нравоучительно-нравственно. Вот и у Чарской героини совершают много неблаговидных и нехороших поступков, однако причинами их бывают так присущие молодости глупость, озорство, безрассудство, страсти, но никогда – трезвый и мелочный расчёт. Следует сказать, что немалую роль здесь играло и институтское воспитание, и институтский идеал, который требовал стойкости и безусловной честности в отношениях и к старшим классам складывались «понятия о честном и справедливом, товарищество успевало сплотиться и выдвинуть <…> наиболее достойных и умных» (ЭНГЕЛЬГАРТ 2001:163,172). В этот закрытый мир, мир женского института Чарская и вводила читателя, показывая ему, что там царят справедливость и равенство, знания, а не звания ценятся выше всего – за них и уважают, и награждают, ленивые и разболтанные получали по заслугам независимо от происхождения (см.: «Записки институтки», «Княжна Джаваха», «Волшебная сказка» и др.). Институты играли довольно важную роль в деле женского образования, и можно говорить об их историческом значении в русской жизни (см.:ЭНГЕЛЬГАРДТ; и др.)
 
Утилитаризм и практичность, начинавшие преобладать в американском менталитете, очевидно и, даже несколько гротескно, выявились в банальной бытовой ситуации того же семейства молодожёнов. Глава его, Джон Брук, весьма ценил в доме покой и порядок, одним из элементом которого должна быть вкусная, хорошо приготовленная еда. Поэтому, чтобы не разочаровать мужа и угодить его гастрономическим желаниям, Мег принялась штудировать «Книгу рецептов». Когда готовка оказывалась удачной, то к столу приглашались и отец с матерью, и сёстры. Если же что-то было не так, то служанка Лотти «получала тайное указание отнести домой (к родителям Мег. – Е.Т.) узелок неудачных кушаний, которые можно было скрыть от всех в удобных животах маленьких Хаммелей» - детей многочисленного семейства немецких эмигрантов, живущих на грани нищеты (ОЛКОТТ 1998:305). Для уха здесь странен  не столько ловкий и рациональный ход утилизации кулинарного брака, сколько модальность повествователя, описывающего данную ситуацию. Унизительное скармливание дряни беднякам, преподносится как милая и простительная шалость. Здесь, кстати, очевиден рефлекс бытового кальвинизма, где бедняк маркируется в качестве лишённого божественной благодати существа, обречённого питаться всяческими объедками с «общественного стола».
 
Весьма любопытно вернуться к отношению по проблемам творчества, которые затрагиваются в произведениях американской и русской писательниц. У Олкотт героиней, серьёзно занявшейся литературой является Джо Марч, весьма энергичная и амбициозная девушка, готовая идти на самые рискованные предприятия. Первый её литературный успех является следствием не столько некоего внутреннего озарения, сколько упорства и ловкости. Для получения стодолларовой премии за рассказ, она осознанно меняет манеру письма, приспосабливаясь к вкусам публики. Если раньше «она довольствовалась очень сдержанными романтическими историями», то теперь в угоду царящим стандартам прибегает к  популярным шаблонам, средствам, обеспечивающим «драматический эффект» (ОЛКОТТ 1998:299).
 
Весьма ловким и изобретательным оказался и ход с  сопроводительным письмом в редакцию толстого журнала, где Джо писала, что «если история не получит приза, которого автор едва ли смеет ожидать, она была бы рада получить за его публикацию любую сумму, которую издатель считает приемлемой» (ОЛКОТТ 1998:299).
 
Рассматривание области художественного творчества как сферы обычного бизнеса, где цель оправдывает средства, является логичным проявлением характерного американского прагматизма, отметавшего романтические традиции европейской эстетики, наделявшей искусство и художника особой автономией от реальной жизни. Кстати, Олкотт вкратце обосновывает и истоки такого эстетического прагматизма, которые она видит в бедности и нужде. Нарратор ещё готова признать, что цель творчества не нажива, а «плодотворная работа ума и рук» (ОЛКОТТ 1998:300), но всё же утверждает, что «вдохновению, порождённому нуждой, мы обязаны по крайней мере половиной всего умного, красивого и полезного, что есть в этом мире» (ОЛКОТТ 1998:300). И колдовство пера Джо стало быстро создавать семейные удобства. «“Дочь герцога” оплатила счёт мясника, “Рука призрака” расстелила новый ковёр, а “Проклятие семейства Ковентри” стало благословением семейства Марч в виде бакалейных товаров» (ОЛКОТТ 1998:300). Логичным выводом представляется и мысль о рыночном характере художественного продукта, о необходимости для художника соответствовать диктату спроса. Отсюда и “вполне разумный” совет старшей сестры - юной писательнице: «Поступи так, как он (редактор – Е.Т.) тебе велит; он знает, что можно продать, а мы нет. Сделай хорошую, популярную книжку и получи столько денег,  сколько дадут» (ОЛКОТТ 1998:302).
Вряд ли такие взгляды на цель и смысл искусства могли быть приняты среди институток Лидии Чарской. И дело не только в наличии или отсутствии корысти, и среди персонажей русской писательницы мы найдем много бедных, обойдённых богатством и стремящихся к достатку девушек. Проблема даже не в «европейскости» русской культуры конца XIX-начала XX века. Как это не парадоксально, проблема и здесь упирается в спрос на книжном рынке. Вернее, в его структуру и качество. Конечно, в России существовал обширный спрос на коммерческую литературу во всех её ипостасях. Авантюрный и любовный роман, детектив и душещипательная или морализаторская история находили своего читателя. Но более значимым для культуры являлся слой (в основном дворянский и разночинный), который был воспитан на классических и романтических традициях, выводивших искусство из сферы «торгового оборота». И важно то, что этот слой через систему образования, через доминирование в основных сферах власти и культуры буквально насаждал высокие эстетические требования и понимание творчества, как особой духовной сферы деятельности человека. Поэтому даже признаться в корыстных основах своей работы, художнику и писателю было просто невозможно.
 
Поэтому и героини Чарской, стремящиеся к литературному творчеству, ставят своей задачей не простую передачу неких событий и ситуаций, а мечтают и дерзают через сюжет найти выражение некой более высокой и значимой истины, растворённой в потоке жизни. Непритворна радость Наташи Горяниной, когда, в одном читательском отклике на свой писательский дебют она  почувствовала, что знакомая ей Кити уловила главное и «поняла, что “Сон девушки” – не простой рассказ, а правда, выхваченная из жизни…», ведь «каждая строка в нём… дышит правдой, болезненной, такой вымученной правдой» (ЧАРСКАЯ [до 1917]:19, 23).
 
Талант вообще представляется Чарской и её героиням не только способностью сочинять увлекательные истории для публики, а неким возвышенным служением, божественным и мучительным даром.  «Боже Великий и Милосердный!.. Неужели в награду за все мои страдания Ты подарил меня лучшим сокровищем в мире – талантом,  перед которым красота и богатство кажутся жалкими, ничтожными, пустыми звуками – и только…» - такие восторженные, даже экзальтированные слова вкладывает писательница в уста Наташи, внезапно осознавшей свою способность творить (ЧАРСКАЯ [до 1917]:14).
 
Сопоставление смыслов, содержащихся в текстах Чарской и Олкотт, конечно, не преследует цели вынесения оценок по принципу «лучше-хуже». Раскрывая нравственные и психологические мотивации персонажей, мы обретаем возможность выявить некие глубинные культурные доминанты, которые определяют облик и направление в развитии тех или иных, в данном случае американских и русских, цивилизационных типов. И в этом смысле прагматические интенции, лёгшие в основу американской модели культуры, не менее плодотворны, чем идеалистическая парадигма, пронизавшая все стилевые вариации литературы России ХХ века. Свидетельством тому – длинный список писателей обеих стран, ставших общепризнанными классиками. Однако компаративистский анализ позволяет увидеть и другую сторону дела: значительную разницу в понимании “таинственных” смыслов культуры, её национальных архетипов, сущности и целей художественного творчества. Эта разноликость культур диалектична, ибо она может служить взаимообогащению и взаимодополнению, но в не меньшей степени способна провоцировать этнические, религиозные, национальные конфликты.
 
Несколько слов о том, что, казалось, являет схожесть творческих судеб – о небывалой популярности обеих писательниц. При жизни и у той, и у другой – немалые тиражи, огромный успех, известность, читательское признание, полное взаимопонимание между писательницами и читателями. Но если творчество Луизы Олкотт неизменно востребовано и популярно у каждого нового поколения американских детей, то творчество Лидии Чарской нередко подвергавшееся резкой дореволюционной критике, было попросту уничтожено критикой советской. Книги Олкотт и сейчас выдерживают большое количество изданий, переведены на многие языки, их сюжет лёг в основу театральных постановок и кинофильмов (известна кинематографическая версия, где играет К.Хёпберн). Её творчеству посвящены многочисленные работы литературоведов, о ней написан ряд биографических книг. А нам неизвестен даже день рождения Лидии Чарской - «властительницы сердец и дум» русского юношества (ФРИДЕНБЕРГ 1912:5).
 
В 1912 году в газете «Речь» была опубликована статья К.Чуковского «Лидия Чарская», тон которой несколько позже известный критик В.Русаков охарактеризовал нелитературным и малопорядочным. Чуковский, назвав книги Чарской пособиями для трактатов о пошлости, писал, что «институт – это гнездилище мерзости… и что только Чарская может с умилением рассказывать, как в отвратительных клетках взращивают … запуганных, суеверных как дуры, жадных, сладострастно-мечтательных, сюсюкающих, лживых истеричек». Перечисляя же города её адресантов – Москва, Тифлис, Минск, Вознесенк, с простодушно-хамским добавлением «какие-то Гвоздки», огорчался, что «вся молодая Россия поголовно преклоняется перед Чарской» и ведёт с «дорогой писательницей» переписку. Она и правда получала множество писем от читателей разного возраста. От родителей, благодаривших писательницу за то, что она помогает вырабатывать у детей чувство собственного достоинства, долга, справедливости, и за то, что она с уважением и чуткостью раскрывает мир их переживаний, идеалов, столь важных и для осознания родителями и воспитателями.  Действительно, Чарская считала, что проблемы становление человека, проблемы детской жизни так же серьёзны, как и в жизни взрослых, переживания могут быть весьма тяжёлыми, запутанными и даже неразрешимыми. И необходимо помогать им в процессе становления, поддержать их интерес к окружающему, вызвать добрые чувства, пробудить милосердие, любовь к истине и сострадание.  Писательница считала, что важно обнаружить в озлобленном существе страдающую душу и попытаться понять причины его ожесточённости. «В каждой душе, даже самой озлобленной и тёмной где-то глубоко, на самом дне чувствуется присушенная, пригашенная искорка. И хочется подышать на неё, раздуть в уголёк и показать людям – не всё здесь тлен и пепел» (ТЭФФИ 2004:180). Эти слова Н.Тэффи буквально поддерживают мысли и идеи Л.Чарской, которая убеждена была, что должно и можно разглядеть в озлобленном человеке страдающую душу и попытаться понять причины его ожесточённости. Писательница призывала добротой, приветливостью, дружественностью размягчать холодные сердца, раскрывать и находить достоинства в отверженных. И главное, всё время говорила о том, что надо стремиться облегчать участь другого – принятием ли его вины на себя, протянутой ли рукой в момент, когда он покинут всеми, приходом ли на помощь в тяжёлую минуту. Автору любимых книг верили, и в ответ приходили взволнованные детские и юношеские письма, которые в 1914 году были собраны в один журнальный том «Задушевного слова». Там немало вопросов и просьб о советах, много признаний и откровенности («Когда я читаю эти книги, мне кажется, что живу вместе с героями…» – пишет 10-летняя Рива Рабинович).
 
После Октябрьской революции книги Чарской были запрещены, а, когда в 20-х была подписана Н.К.Крупской многотомная «Инструкция политико-просветительского отдела Наркомпроса о пересмотре каталогов и изъятии устаревшей литературы из общественных библиотек», то, конечно же, туда было включено и имя писательницы наряду с именами Достоевского, Аксакова, Флобера, Шекспира и других. Более в свет произведения Чарской не выходили до 1990 года, российские дети их не читали, в то время как маленькие американцы воспитывались на книгах Л.Олкотт.
 
Безусловно, важно назвать и отметить голоса, звучавшие за Чарскую. Это и М.Гловский, педагог Н.В.Чехов, М.Цветаева; позже Л.Пантелеев, Б.Пастернак, Евгения Гинзбург, Б.Васильев, В.Панова, хотя имён этих меньше, да и высказывания неразличимей, тише. Очень важна статья (1926г.)  Ф.К.Сологуба. Отметив энергичный и твёрдый стиль автора, он пишет: «критика совершенно не поняла Чарскую, увидев в ней только восторженность, не угадав смысла, легкомысленно осудила одно из лучших явлений русской литературы. Популярность Крылова в России и Андерсена в Дании не достигла такой популярности и пылкости. И эта популярность вполне заслужена [ею]. Понятно недоброжелательное отношение русской критики к Лидии Чарской. Уж слишком она не подходила к унылому ноющему тону русской интеллигентской литературы. … Упадочные фантазии, декадентские и футуристические странности, болезненные уклоны, свойственные дореволюционной буржуазии и интеллигенции – от всего этого было далеко жизнерадостное, энергичное творчество Чарской. Русская художественная литература на все лады тянула: “Мы с тараканами”, а Чарская уверенно говорила подросткам: “А мы хотим великих дел, подвигов, … во имя высшей справедливости”» (ЛИЦА 1992:227-228). Но эта  статья не была опубликована.
 
Так обстояли дела в критике, что уж говорить о введении её имени в литературоведческий оборот и в энциклопедистику, если книги не выходили, если слово «институтка» получило коннотацию «сентиментальная истеричка», если для уничтожения литературного противника достаточно было написать, что он работает под Чарскую. Чуковский не утихал и в 1934 г. на I-ом съезде Союза советских писателей произнёс: «Чарская отравляла наших детей сифилисом милитаристских и казарменно-патриотических чувств» (цит. по: [ЛИТЕРАТУРНАЯ ГАЗЕТА 2004:21]), замечу при этом, что последний набор книги Лидии Алексеевны был рассыпан в декабре 1917 года. Её книги, конечно же, защищали устои существовавшего тогда строя и служили воспитанию верных царю и Отечеству граждан. Думается, что именно это, в первую очередь, и послужило резкому отвержению её либерально-демократической критикой, а позже – советской. «…Недосягаема Чарская, - продолжает Чуковский в своей статье от 1912 года, – в пошлости патриото-казарменной <…> Недаром Главное управление военно-учебных заведений так настойчиво рекомендует её «Княжну Джаваху» в ротные библиотеки кадетских корпусов: её книги – лучшая прививка детским душам казарменных чувств» (ЧУКОВСКИЙ 1990:437). Критик в своём гневе впадает в явное противоречие: поскольку понятие казарменного патриотизма по сути своей маскулинное, никак не сочетается с такими «женственными» качествами как сюсюканье, сентиментальность, жантильность, куриное мировоззрение, жеманность, на истреблении которых он яростно настаивает страницей выше. Видимо сотрудники Главного управления военно-учебных заведений имели на этот счёт более широкие и толерантные взгляды. Также очень критически относился к Чарской  «созидатель» советской детской литературы С.Я.Маршак. «Пленительно было то, что многое рухнуло, - рассказывал он об издательской работе в 20-х годах. -  Ведь предреволюционная детская литература была монархична, изгажена Дмитрием Толстым, Деляновым. Вольф издавал для детей Чарскую». Перед Ленгосиздатом была поставлена задача о создании новых исторических книг, поскольку дети «путали между всех Иоаннов и Александров, и вся русская история до революции сливалась в их представлении в какое-то мутное и расплывчатое пятно, которое называлось “Эпохой царизма” » (МАРШАК 1971: 578, 569).
 
И всё же и имя Чарской и её книги были возвращены российскому читателю. В 1990 году, после более чем 70-летнего перерыва появилась на книжных прилавках «Княжна Джаваха». Известная ленинградская исследовательница Е.О.Путилова опубликовала несколько работ, посвящённых жизни и творчеству этой писательницы, подчеркнув, что «Чарская одной из первых, пожалуй, проявила столь пристальное внимание к нашим, русским детям, попавшим в сложные жизненные ситуации» (ПУТИЛОВА 2001:393). Одна из авторов первой современной энциклопедической статьи о творчестве писательницы - Р.Зернова точно подметила, что «героини Чарской наполнены сложными переживаниями и несут черты, напоминающие героинь Достоевского нервозностью, склонностью к самоанализу» (DICTIONARY 1994:121,123). С.А.Коваленко говорит о хорошей русской речи, занимательности сюжета, сложных и рискованных ситуациях и о «чувстве гордости за Россию, которое живёт в сердце» героинь Чарской (КОВАЛЕНКО 1993:375). «Стремление воспитать веру в светлое начало в мире, любовь к труду, привить … простые и вековые моральные нормы – не убий, не укради, возлюби ближнего своего», - вторит Ст.Никоненко (НИКОНЕНКО 1994:6). Высоко оценивают творчество Чарской В.Приходько, И.Стрелкова, Р.Сеф, И.Казакова и др. Конечно же, есть и противоположные высказывания и на них стоит остановиться. Например, ленинградка Е.Щеглова утверждает, что Чарской «вполне удалось доказать незыблемость мещанского вкуса», поскольку сейчас её «любят за трогательную верность старым моральным устоям, за проповедь нравственности и порядочности…» (ЩЕГЛОВА 1993:269). Или, к примеру, Ф.Гримберг ничтоже сумняшеся резюмирует: «Большинство советских произведений, героинями которых выступают женщины, не относятся к специальной гендерной литературе, потому что (!?) основаны на уважении и равенстве полов. Рекомендую почитать Гайдара или Сейфуллину, и они иногда оказываются доступными в определённой степени даже читателям с низким культурным уровнем (каково!? – Е.Т.), в отличие от текстов Чарской…» (ГРИМБЕРГ 2003:220). Хочется отметить, что страстность полемики вокруг имени Чарской и в наши дни, говорит об актуальности проблематики нравственных вопросов, затронутой ею в своих произведениях.
 
Завершая тему сравнения творчества Олкотт и Чарской, следует отметить, что, вне всякого сомнения, они внесли немалый вклад в развитие мировой литературы, одновременно создав в своих произведениях образы, зафиксировавшие развитие национальных типов на определённой стадии исторического развития России и Америки.
 
© Елена Трофимова
При перепечатке материала - ссылка на сайт "Россия в красках" и адрес http://ricolor.org/ обязательна
 
 

ЛИТЕРАТУРА

 
1.ГРИМБЕРГ Ф., «Танюша, давай будем с тобой друзьями…» (рецензия)//Знамя (журн.), 2003. № 11.
2.КОВАЛЕНКО С.А. Феномен Лидии Чарской//Записки институтки. – М.,1993.
3.ЛИТЕРАТУРНАЯ ГАЗЕТА. 2004. № 32-33.
4.ЛИЦА: Биографический альманах. – М.-СПб., 1992. Т.1.
5.МАРШАК С.Я. «Дом, увенчанный глобусом», «Две беседы С.Я.Маршака с Л.К.Чуковской» //Собр.соч.  – М., 1971. Т.6.
6.НИКОНЕНКО Ст.С. Волшебные сказки Лидии Чарской//Волшебная сказка. – М., 1994.
7.ОЛКОТТ Л.М. Маленькие женщины. –  СПб., 1998.
8.ТЭФФИ Н.А.  А.И.Куприн//Моя летопись. – М.,2004.
9.ПУТИЛОВА Е.О. Об авторе этой книги//Записки институтки. – Калининград, 2001.
10.ФРИДЕНБЕРГ В. За что дети любят и обожают Чарскую?//Новости детской литературы. 1912. № 6.
11.ЧАРСКАЯ Л.А. За что? – СПб., 1911.
12.ЧАРСКАЯ Л.А. Дурнушка//Семья Лоранских. – СПб., до [1917].
13.ЧУКОВСКИЙ К.И. Л.Чарская//Сочинения в двух томах. – М., 1990. Т.1.
14.ЩЕГЛОВА Е. Возвращение Лидии Чарской//Нева (журн.). 1993. № 8.
15.ЭМЕРСОН Р.У. Доверие к себе//Р.Эмермон.Эссе; Торо Г. Уолден, или Жизнь в лесу. – М., 1986.
16.ЭНГЕЛЬГАРДТ А.Н. Очерки институтской жизни былого времени// “Институтки”: Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц. – М., 2001.
17.ZERNOVA R., PUTILOVA E., Charskaja L.//Dictionary of Russian Women Writers. - Westport, Connecticut-London: Greenwood-Press, 1994. – 869pp.
 
 

версия для печати